Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

За недостатком доказательств нельзя утверждать наверняка, что Фридрих Великий являл собой стандарт монарха того времени, на который ориентировалась честолюбивая великая княгиня, однако за неимением альтернатив этот тезис представляется убедительным. Если письменных свидетельств нет, то уместнее скорее опереться на предположение, чем отмахиваться от выводов, которые напрашиваются сами собой. Поэтому профессиональная тяга историков к документам начинает сказываться отрицательным образом, когда, например, отвечая на вопрос о том, что известно о взглядах Екатерины на управление государством (opinions on government) до узурпации трона, Исабель де Мадариага обследует важнейшие из опубликованных источников, свидетельствующих о рецепции будущей императрицей политических идей (что само по себе совершенно верно), однако воздерживается от возможности поразмыслить о живых впечатлениях и примерах для подражания[1153]. Ведь существуют детали, позволяющие даже предположить, что занятия чтением в середине 1750-х годов навели Екатерину на мысль о том, что выгоднее учиться у Фридриха, чем сражаться с ним. Именно в 1756 году, в столь плодотворный для нее период общения с Чарльзом Хэнбери Уильямсом и Станиславом Понятовским, с той же «жадностью», с какой до тех пор она читала Вольтера, Екатерина прочла Œuvres[1154] короля, и многое говорит за то, что благодаря ему она познакомилась также и с Макиавелли[1155]. И уж наверняка не вопреки воле Екатерины Никита Панин выбрал короля Пруссии образцом правителя для своего воспитанника – наследника престола Павла Петровича – наряду с королем Франции Генрихом IV[1156].

Политика, выстроенная в духе принципов Фридриха, не являлась стопроцентной гарантией сближения России с Пруссией. В пору Семилетней войны Екатерина решительно отстранилась от несокрушимой пруссофилии своего супруга. «Великий князь – пруссак до мозга костей, и все это лишь из-за его милитаристских вкусов», – сообщала она своему близкому другу, английскому посланнику Уильямсу. Она писала, что сама она никогда не стала бы советовать ничего, что, по ее мнению, не служило бы «славе и интересам России», которую она любит так же страстно, как спартанец Лакедемонию. Тем не менее Екатерина осознавала и необходимость внутреннего благоустройства страны[1157]. В своих Мемуарах она отмечает, что поначалу в привязанности Петра к королю Пруссии не было ничего особенного, однако потом она превратилась в чистейшее безумие. В один из дней, когда Петр оплакивал поражения считавшихся непобедимыми прусских войск, Екатерина по тому же поводу приказала изжарить быка для ораниенбаумских каменщиков и рабочих[1158].

Aperçus[1159] Екатерины, возникшие в 1758–1761 годах, свидетельствуют, что она затвердила свой урок еще до восшествия на престол: в них она размышляет о том, как сложно прислушиваться к советам, или о соотношении целей и средств их достижения. Вновь и вновь она признается в том, что желает «лишь блага той стране», в которую «привел» ее Господь: «Слава страны – создает мою славу». И снова речь идет о том, что пространная империя нуждается не в опустошении, а заселении ее пространств: «…мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной». От примирительного духа правителя, его снисходительности, от доверия нации, достигаемого ориентированной на правду и всеобщее благо политикой, зависит больше, чем от тысячи законов, а политическая свобода могла бы одушевить всё[1160].

Здесь мы исходим из того, что Екатерина изучила Фридриха как авторитет, затем сопоставила его образ с выводами, которые она сделала из сочинений писателей-просветителей, и увидела, что может превзойти его. Такая интерпретация позволяет рассматривать внешнюю и внутреннюю политику Екатерины II 1760-х и 1770-х годов как доказательство ее стремления выйти из тени Фридриха II. Их наполненная любезностями переписка, нашпигованная разнообразной лестью со стороны последнего, не должна скрыть от нас, что этот политический альянс даже в его лучшие времена не был лишен разногласий. Если дело касалось интересов России, Екатерина не уступала ни на йоту: ни когда Пруссия напала на Данциг и устье Вислы, ни когда стоял вопрос о таможенных пошлинах между двумя государствами, ни даже когда повышались почтовые сборы в Пруссии. И хотя их союз продолжал существовать и после заключения секретного соглашения России и Австрии в 1781 году вплоть до самой смерти Фридриха, в 1780-е годы его ценность для обоих партнеров значительно упала[1161].

Существует документ русского происхождения, очень уместно подводящий итоги екатерининского политического курса в отношении Пруссии в правление Фридриха и детально характеризующий ее представление об интересах России. В 1786 году, за несколько месяцев до смерти Фридриха, отправляясь в Берлин новым посланником императрицы, граф Сергей Петрович Румянцев получил инструкцию, в которой шла речь и об истории союза двух держав. Через пять лет, прошедших с назначения его брата Николая, а тем более через двенадцать лет после появления инструкции Ассебургу Екатерина и ее советники смогли хладнокровно подвести черту под историей русско-прусских отношений[1162]. Дружба и союз с Пруссией, сильной державой, объединявшей множество германских дворов, никогда не могут «быть безразличны для других держав, а следовательно, и для России». Этот союз сыграл свою положительную роль, позволив сдерживать Австрию, Францию или Швецию во время турецкой войны. «В Польше мы добились значительного, в Германии некоторого влияния, в Курляндии же – безраздельного господства». Проблема, говорится в инструкции, состоит лишь в том, что географическое положение вынуждает Пруссию проводить экспансионистскую политику и испытывать постоянное недоверие к России, для противоборства с которой у нее нет достаточно сил. Поэтому их дружба «не укоренена в природе вещей» и «не может носить иного характера, чем временный, а именно определяться стечением обстоятельств». Зависть к территориальной экспансии со стороны России – вот главный интерес берлинского двора.